Дмитрий Андрющенко был в списке пленных защитников Мариуполя, которых перевели в барак в Еленовке, где Россия устроила теракт 29 июля 2022 года (Фото:NV)
Офицер Азова Дмитрий «Дипломат» Андрющенко в большом интервью Video NV рассказал об обороне родного Мариуполя и блокаде Азовстали. Как военному удалось выжить во время теракта в Еленовке? Что самое тяжелое было в плену? Почему важна контрпропаганда и как россияне постепенно «прозревают»? И готовиться ли к нашествию россиян в этом году?
Журналистка Video NV Галина Булгакова записала разговор с Дмитрием Андрющенко для серии Про те, що на часі. Он был опубликован на канале Video NV 18 марта 2024 года. Именно эту дату иногда считают рубежом того этапа обороны Мариуполя, который сконцентрировался вокруг Азовстали. Однако Дмитрий Андрющенко, на тот момент заместитель командира 2-го батальона Азова, объяснил, почему такая хронология не является корректной. Сам он оказался на Азовстали лишь после 15 апреля 2022 года, а до того защищал Мариуполь за пределами меткомбината.
***
Сегодня мы говорим с защитником Мариуполя, офицером Азова Дмитрием «Дипломатом» Андрющенко, который защищал Азовсталь, а потом попал в российский плен. Это именно Дмитрий на уже всемирно известном видео, где украинский военный целует землю после возвращения домой.
Два месяца ожесточенной борьбы, за которой следил весь мир. Бойцы Национальной гвардии, в частности полка Азов, сотрудники СБУ, военнослужащие ВСУ, пограничники и полицейские, подразделения ТрО — все они мужественно держали оборону Азовстали. И несмотря на окружение военные продолжали уничтожать в городе технику оккупантов.
В укрытиях на предприятии находились и сотни гражданских мариупольцев, в том числе женщины и дети. Люди жили там в течение двух месяцев, а украинские военные превратили подземные сооружения в крепости, защищая до последнего. 20 мая украинские военные прекратили оборону, в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего.
— Здравствуйте, Дмитрий!
— Здравствуйте! Я послушал ваше вступление. У меня такие личные замечания. Первое — я реально не понимаю, почему выделяют оборону Азовстали и почему она с 18 марта. Смотрите, во-первых, определенные подразделения — в том числе тылового обеспечения или командный пункт — находились на заводе Азовсталь с 24 февраля. То есть с самого начала. Это уже отсчет какой-то определенный. А второй момент — территория, на которой на заводе Азовсталь находились военные, не могла отсчитываться, на мой взгляд, с 18 марта, потому что минимум еще где-то по 20−23 апреля велись бои в черте города, за пределами территории завода. То есть до 15−16 апреля еще даже на правом берегу были наши силы обороны и мы держали оборону в городе. Поэтому я бы точно не считал 18 марта какой-то сакральной датой. Это первое, что я бы объяснил зрителям, может, кому-то интересно.
— Это наоборот очень интересно, потому что вы рассказываете с позиции того, кто действительно там был и может рассказать.
— Конечно. И второй момент. Мне лично — я это всем говорю, кому-то это нравится, кому-то не нравится — мне лично с моими друзьями не нравится формулировка тезиса «защитники Азовстали». Потому что мы не являемся защитниками завода. Мы не обороняли завод как объект. Мы защитники города, защитники территории Украины, людей, народа Украины. И завод Азовсталь — это как один из очередных пунктов обороны, где мы смогли закрепиться. То есть мы не специально обороняли завод от кого-то, потому что это чья-то частная собственность. Как иногда говорят, завод Азовсталь был в собственности Рената Ахметова, значит мы защищали собственность Рената Ахметова.
— Нет, ну это…
— Нет, я такие тезисы слышал. Это реально так люди некоторые говорят, это вообще для меня нонсенс. Но защитники Мариуполя с Азовстали — да, так будет более корректно. Это нормально. Поэтому вот такие мои маленькие объяснения, просто это как-то для меня более логично.
— Хорошо, что вы это озвучили. А тогда, если мы уже начали с этого, скажите, когда именно вы попали на Азовсталь?
— Мы с нашим подразделением, 2-м батальоном и смежными подразделениями, находились на правом берегу, частично в центральном районе, а в своем большинстве — в Приморском районе города Мариуполя, при уже всем известном так называемом откате, «перекате» на завод. Потому что мы уже не имели возможности обороняться в черте города в связи с отсутствием боеприпасов и всего, в принципе, — в первую очередь тяжелого вооружения. Это было 15 апреля. Кто-то добрался 15 апреля, кто-то 16-го — кто как, потому что мы прорывались в сторону завода с боями.
— Под обстрелами
— Под обстрелами, конечно. У нас очень много людей было ранено. Бойцов очень много и погибло, в том числе. Плюс была естественная преграда, которая нам мешала добраться до завода — это река Кальмиус. И мы переплавлялись через реку, тогда уже все возможные и невозможные мосты были уничтожены врагом, поэтому вплавь и так далее. Поэтому мы добрались, я лично — я просто уже не помню, это было или 15 апреля вечером, или 16-го утром. А были бойцы, которые держали оборону Мариуполя с восточной стороны, с левого берега, они откатились на территорию завода еще позже, после 20 апреля, это точно. В мае уже как это происходило: мы заняли территорию завода и прилегающие территории в городе, выстроили определенную линию обороны и по этой линии держали рубежи. В городе были везде русаки, а мы просто с территории завода, наши бойцы выполняли определенные рейды и выполняли оборонительные действия по периметру.
— Уже в мае в блокаде оказались на Азовстали и военные, и гражданские.
— Да.
— Что тогда было самое страшное, самое сложное для вас?
— Вы знаете, я не знаю как правильно сформулировать это. Не потому, что у меня там не было страха, всем было страшно. Ну как всем — из тех, кого я знал, кто были рядом, в нормальном смысле у каждого человека есть страх, конечно. Но в целом скажу за себя, что мы со своим подразделением постоянно были в работе. Прямо глобально думать о том, что что-то конкретное страшно и сложно, времени не было.
Единственное, что могу сказать, что мы чувствовали на себе каждый день все больше и больше — это авиацию и КАБы. И каждый день все это прилетало все ближе и ближе конкретно к нашему бункеру, где был наш командный пункт. И единственное, что мы говорили вот с побратимами, с которыми находились на нашем командном пункте — о том, что еще пару раз, и дойдут уже и до нашего бункера и «разберут» его. Потому что уже в то время как раз произошло событие, когда два наших бункера, где были военнослужащие, в частности в одном из них подавляющее большинство женщины, были уничтожены полностью. И был удар по так называемой «железяке». «Железяка» — это был наш медицинский госпиталь, где находились все раненые. И они целенаправленно ударили по нашему военному госпиталю, и многие военные, которые и так были уже тяжелораненые, они еще некоторых еще больше ранили, скажем так, а некоторых убили. И они погибли тогда. Вот это в голове было понимание, что еще пару прилетов… Однажды, я, как сейчас, помню, с двумя побратимами мы ночью легли отдыхать, и они [россияне] «втулили» прямо тупо в соседний бункер. У нас там разлетелось — просто столбы дыма. Соседний бункер уничтожен, нас разделяла только, условно, одна кирпичная стена. Реально кирпичная. Мы такие: «Ого!». Но куда-то там переходить дальше у нас же не было возможности, потому что они постепенно, в принципе, уничтожали бункеры, и не так много места было, где можно было целой группировкой занимать свои места для того, чтобы оттуда выполнять какие-то задачи. Поэтому это волновало — авиаудары. Ну и, конечно же, волновал вопрос, как и где находить еду, провизию, воду и так далее. Вот это волновало.
Я верил в наши силы обороны, и верил в то, что нас смогут деблокировать военным путем. Я в это реально верил и всех в этом уверял. И на тот момент, ребята шутили, я был на тот момент — в хорошем еще тогда смысле этого слова, сейчас это уже как матерщина и «обзывание», — но я тогда был местным «Арестовичем», который реально в это верил. Говорил реально фразу «2−3 дня, ребята к нам уже идут, нам помогут». Более того, я скажу, что я знаю, потому что я общался с ребятами, которые готовились к деблокаде. Я знал, что деблокада готовилась, я знал, что нам хотят прийти на помощь, но по определенным каким-то военным, в том числе, причинам не смогли нас деблокировать. Вот все, что я знаю.
— А с какими вы ощущениями выходили из Азовстали, помните?
— Да, я помню. С ощущением надежды. Я знал, что это тяжелая спецоперация спецслужб и нашего командования. Я реально понимал и знал, что наш командир, «друг Редис», сделал все, чтобы нас спасти. Я понимал, что если мы еще немножко останемся на том заводе, нас разобьют авиацией. Им не нужно было на самом деле даже заходить той пехотой. Потому что, скорее всего, я в это верю — и мы к этому, кстати, реально готовились, у нас были свои и засады, мы коммуникации свои отработали и так далее, ходы — мы бы, скорее всего, их пехоту разбили. Мы бы не дали им там выжить. Но им достаточно было методично уничтожать позиции, бункеры авиацией. Мы понимали, что рано или поздно они нас уничтожат. И я знал, что это была тяжелая спецоперация, договоренности, и я лично знал, что русня понимала, что им с нами еще очень долго бодаться. Они понимали, что мы так просто не сдадимся. А иначе бы, если они этого бы не понимали, они бы не пошли на такие договоренности, чтобы мы вышли в плен. На то время как это звучало — «почетный плен». Потому что они, я знаю, что многие их офицеры, в том числе из ГРУ — Главного разведывательного управления кацапского — они уважали нас, и уважали за то, что мы реально так держимся.
И я помню, как сейчас, что условие звучало очень просто: наш командир хотел в первую очередь того, чтобы спасли тяжелораненых и женщин. И я этого лично не видел, не слышал, но слухи ходили на позициях, что мы готовы, чтобы они наших раненых с женщинами доставили на территорию Украины при посредничестве Красного Креста и так далее, а мы продолжим сражаться дальше. То есть мы там не собирались поднимать лапки и сдаваться. Но их условие, российской стороны, было такое, что нет, выходят все. Или никто, или все. И если вы все выходите, то они обещали, что в ближайшую неделю на то время все тяжелораненые будут доставлены на территорию, подконтрольную Украине. А все остальные — это обещание было с российской стороны, это важный фактор — что все остальные будут обменяны в процессе обменов военнопленными в ближайшие несколько месяцев. Я выходил вот с такими мыслями и с пониманием, что у нас есть надежда. На то, что раненые останутся живы, а мы отбудем, как они говорили, определенные фильтрационные действия, ну хорошо, отбудем свое, как они это называли, наказание в несколько месяцев, и вернемся домой.
Все изменилось, когда мы попали в Еленовку и там первые допросы и отношение к нам уже показало, что они нарушили свое слово. И в принципе все те обещания и условия, которые они обещали нашей стороне, не будут выполнены. Тогда я понял в очередной раз, что Российская Федерация не выполнила свои обязательства и всех просто обманула.
Я вам скажу, более того, первые дни в Еленовке на первых допросах — у меня по крайней мере — офицеры ФСБ выказывали уважение и говорили: «Ребята вы сверхкрутые реально», и некоторые даже говорили: «Блин, мы реально желаем, чтобы вы там в ближайшее время вернулись в Украину, потому что вы достойные сыновья своей страны». И мне это было как-то приятно. Думаю, ничего себе, что они нас уважают. Но уже потом, анализируя сейчас все это, я понял, что это был один сплошной пузырь обмана. Чтобы нас просто так заманить, выманить к себе. Ну, так случилось.
— Дмитрий, мы так перескочили в начале. А скажите тогда, если мы вернемся назад, Мариуполь — ваш родной город, я знаю, что по специальности вы юрист. Как так случилось, что вы пошли добровольцем на фронт?
— Мы же видели все события весны в 2014 году, все эти «референдумы», сепаратизм и так далее, что происходило в Донецке и в Мариуполе. И в принципе уже в то время, в 2014 году, мы почувствовали уже, как российские войска зашли на территорию Новоазовского района, который прилегал к восточной части Мариуполя. И все, мы вот так вот однажды собрались нашим фанатским корпусом друзей.
— Футбольным фанатским, да?
— Да, футбольным фанатским корпусом, и такие: «Ребята, ну уже сидеть нет времени, потому что сегодня Новоазовск, а завтра уже пойдут на Мариуполь». И как раз пошла волна, что Донецк уже был, можно сказать, оккупирован, и уже пошла волна, что идут на Мариуполь. Мы, в принципе, так и попали: мы подали заявку в несколько добровольческих подразделений. Одну из них, сейчас могу это сказать, подавали в батальон Донбасс, он тогда был очень популярен. Но у нас были уже в то время друзья, фанаты луганской Зари, в батальоне Азов. И они говорят: зачем вам идти, здесь мы, давайте к нам в Азов. И мы так большим корпусом, почти взвод нас, мариупольцев, оказался в батальоне Азов. Так мы и стали [добровольцами], потому что мы знали, что идет наступление в то время, в 2014 году, на Мариуполь. Так мы и оказались. Ситуация простая: есть враг, он идет на твой город, он хочет оккупировать твой город и захватить твои территории, земли. Все. А я очень хорошо учился в школе, знал историю Украины, и поэтому понимал, к чему это идет. И тем более у меня перед глазами уже тогда на то время был пример аннексированного Крыма. Я же это все отслеживал, и меня это шокировало, что в XXI веке в 2014 году одна страна может так просто взять, оттяпать такой кусок территории у другой страны. А другие цивилизованные страны могут быть только глубоко обеспокоены. Я был шокирован этим, реально.
— Сколько вам тогда было лет?
— 24, что-то такое. Да, только стукнуло, 24−25, так.
— По словам заместителя полка Азов Святослава Паламара, в апреле [2022 года] небольшая группа военнослужащих полка Азов попали в окружение российских военных. И они вынуждены были сдаться, но российские военнослужащие их убили. Несмотря на то, что те сложили оружие.
— Я помню этот случай, там были из разных абсолютно подразделений ребята, так называемая солянка. И я помню точно, что их просто расстреляли. Это факт, и тогда еще кацапы в каких-то своих Телеграм-каналах это даже выложили, и мы увидели это.
— Можно ли сказать, что с того началась их такая деятельность — то, что они продолжают и сейчас делать публично. Они публично делают эти казни, расстрелы. И вот даже сейчас, при отходе из Авдеевки, мы увидели то же самое, эти публичные казни.
— И это же не только Авдеевка, это на разных направлениях фронта. Это южное направление, Запорожское направление так называемое. Действительно, они расстреливают, это факты, есть куча видео. Мы знаем, что у них действительно есть приказы расстреливать военнопленных, которые не имеют возможности давать отпор, у которых заканчиваются патроны и так далее, и есть куча уже этому доказательств. Это передается в международные инстанции, но нам от этого не легче. Почему они так делают? У меня простое объяснение для населения и для военных, которые нас посмотрят. Потому что они хотят нас уничтожить. Но нужно все же прийти к реальности, понимать в первую очередь нашим военным: ребята, поймите, попадание в плен уже никак давно не является функцией сохранения жизни, к сожалению, это так.
— Они делают это все еще и публично — это такой момент психологического воздействия также?
— Конечно. Это инструмент запугивания, и это с их стороны как для варваров и террористов — это нормально. Так делают все террористические организации. Я просто помню те видео, которые делали бойцы — боевики ИГИЛ. Они же то же самое делали со своими врагами. И Россия, которая считает себя «цивилизованной страной», делает абсолютно то же самое, что делали боевики ИГИЛ на территории Сирии, Курдистана. И при этом они их осуждали, тоже считали террористами, а делают то же самое. Вот вам и вся сущность россиян.
— В разговоре вы упоминали Еленовку.
— Да
— Знаете ли вы сейчас, известно ли вам что-то — возможно, какие-то новые факты — относительно убийств?
— Теракта?
— Да, относительно того теракта в ночь на 29 июля 2022 года. Возможно, вы что-то знаете?
— Смотрите, факты пока такие. По порядку. 28−29 июля ребят отбирают по какому-то принципу — пока именно этот принцип неизвестен, по которому были отобраны эти ребята. Но сам факт, что такие списки были, потому что я и сам там их видел. Я, кстати, вам скажу — более того, я сам был в том списке и должен был попасть на тот барак.
— А как вам удалось…
— Мне никак не удалось. Просто реально за день до того, как отвели всех уже по сформированным спискам на этот барак, я пошел — нас трое, еще с двумя военнослужащими нашей бригады в списках — на допрос. На допросе мне, конечно, задавали разные дебильные вопросы, и я выразил немножко несогласие с их позицией. И после допроса так случилось, что двух ребят повели обратно на наш барак, где они сидели, а меня отправили — за неповиновение, или я не знаю за что, как они это восприняли — в так называемый ДИЗО [дисциплинарный изолятор], в одиночную камеру. Штрафную комнату, назовем это так. И меня закрыли в СИЗО. И мне потом уже ребята рассказали, я же этого не знал, что была сверка по списку, они перепроверяли, все ли на месте
— И назвали вашу фамилию?
— Они называют, и говорят, мол, где он? А меня же нет. Говорят, а он на ДИЗО. И меня типа вычеркнули — ну, на ДИЗО и на ДИЗО. Хрен с ним. И я просидел на ДИЗО, и когда меня выпустили и привели обратно, то ребят всех уже отвели на тот барак. Я очень расстроился.
— Что не пошли с ними?
— Да, потому что мы все были уверены, что это на обмен. Мы были уверены, что это по спискам сформировали, что это повели на обмен. Я очень расстроился, что меня вычеркнули. Мне еще, я помню, несколько моих товарищей сказали: не расстраивайся, в следующий раз и ты поедешь на обмен. И я еще такой говорю: ну, хоть сейчас пацаны [поедут], это уже классно, что такая большая партия. Никак не завидовал, я был рад. Еще передал ребятам — пришли тогда, как сейчас помню, вертухаи и сказали, что у ребят не хватает там каких-то ботинок, носков, каких-то вещей. И мы еще скинулись, у кого что было, и им тогда отправили еще вещи. И так случилось как раз, что в ночь, когда был взрыв — мы были на бараке, я был возвращен [из СИЗО], и произошел взрыв, — мы как раз из своего барака со второго этажа видели взрыв. Но это тоже такая история, идет уголовное расследование, Международный уголовный суд это разбирает, это очень тяжелое международное дело. Но не все так просто, потому что Россия же не допускает к месту преступления международных экспертов. Без допуска на место совершения преступления трудно, потому что все это только по каким-то словам, слухам или по данным из самой же рашки, которые вы, в принципе, знаете: что это, мол, украинцы сами себя взорвали, и так далее.
— А что сейчас известно?
— Известно, что были заложены фугасные снаряды, что было несколько взрывов, по-моему два. Что изнутри был взрыв, и плюс — это уже от ребят я узнал из тех, кто выжил, потом мне удалось с ними пообщаться, — что в эпицентре взрыва, а почти в самом центре барака был взрыв, еще было разлито масло.
— Масло?
— Масло, да, моторное. И тогда никто не понимал, почему там разлито масло. А потом, когда произошел взрыв, оно же загорелось моментально, его не погасить. Ни тряпкой, ни водой. И ребята горели, по сути, в этом топливе. То есть мы поняли, что они еще и заранее подготовили и разлили на бетонном полу это масло, чтобы оно все горело и невозможно было погасить. И это вообще я считаю, чудо, что некоторые ребята, даже большинство выжили. Большинство из них с очень тяжелыми ранениями, ожогами и так далее.
— Более 50 — это те, которые погибли.
— Погибло более 50, а выжило более 100, где-то 130. И эти ребята — большинство из них до сих пор в плену. С тяжелыми ранениями, с ожогами, и их не меняют. И это вообще для меня ужас. Совершить такой теракт, ребята пострадали — и пережили это… И я от многих, кто там был в бараке, тогда услышал такую фразу: «Знаешь Дмитрий, — говорят, — я столько ада и всего увидел на войне, или даже во время боев в Мариуполе, на Азовстали, но такого как на бараке в Еленовке не видел никогда». Это, говорит, просто ад. И меня это прямо шокировало.
Расследование идет, уже материалы собираются. Все там прекрасно уже знают, что это было спланировано. Что людей отвели по спискам. Что был подрыв. Что они прикрыли свой подрыв работой Градов. Они начали Градами из-под колонии работать в нашу сторону, в сторону наших позиций, и прямо под шум залпов этих Градов сработали эти снаряды [в бараке] или что там. Я просто не был там, не знаю что именно. Но знаю от ребят, что были два взрыва и что был ад, и что первые 3−5 часов местная администрация и те вертухаи, которые находились там, не оказывали никакой медицинской помощи. Что ребята, как могли, спасали своих, наших ребят, своими футболками, штанами, перематывали все это. Это был просто ужас.
Ну и плюс еще один такой фактор, хотя русня и отрицает, что это был теракт. Но все как один рассказали одну простую вещь. Чтобы вы понимали — это на территории колонии бараки, и этот просто немножко отдельно стоит. Всегда все вертухаи, охранники, ходили без брони, без каски. И максимум что у них было — дубинка какая-то. Или, может, пистолет. И вот прямо в ночь перед взрывом, именно в ту ночь и именно возле того барака все охранники были в бронежилетах. У других нет, а именно у того барака за день до [теракта] они выкопали так называемые окопы, брустверы, заложили мешками, за которыми они прятались. И во время взрыва они были все там. Поэтому вряд ли, если ты не готовил теракт, ты будешь специально именно возле этого барака одевать всех охранников в амуницию и выкапывать защитные сооружения, за которыми они спрятались.
А потом, я это тоже уже говорил, я был на одном из допросов, и лично услышал, как офицеры следственного комитета и ФСБ между собой разговаривали за стеной, но дверь была открыта, я услышал фразу — это было два дня после теракта: «Да, жаль, что наши всех этих *** — назвали нас плохими словами — не добили, не убили всех». И второй: «Да, жаль, х*ево сработали». Ну, это очевидно, я сразу понял, о чем и о ком идет речь. По свежим следам. Для меня тут не надо быть супер экспертом, чтобы разобраться в ситуации.
— Вы в плену были четыре месяца, да? И уже прошло полтора года, как вы вернулись. Вы там похудели на 45 килограммов.
— Да.
— Откуда вы брали силы и что вы говорили, возможно, себе каждый день, чтобы выдержать весь этот ужас?
— Вот сейчас мне реально — я не знаю почему так, это какой-то синдром, мне его называли — но мне вообще стыдно вспоминать, что я там когда-то был в каком-то плену.
— Стыдно?
— Конечно. Потому что по состоянию на сейчас с учетом того, сколько и где находятся в плену мои побратимы, я вообще не считаю то пребывание в плену пленом. Реально. То есть отношение и, как бы это ни звучало, «качество» пыток — это разный уровень. Потому что то, что происходит сейчас у ребят, особенно у тех, кого перебросили в тюрьмы на территорию РФ — это вообще ужас. Поэтому да, мне в то время было тяжело, и казалось «Господи, ну это…». Тем более что реально так случилось, что меня как офицера из управления своего второго батальона очень часто вызывали на допросы. И, конечно, для меня каждый поход на допрос — это было реально страдание. Кто-то это воспринимал как «хи-хи х-ха», а меня это было не «хи-хи х-ха», потому что я там регулярно выгребал за все подряд. В том числе и за свои взгляды, и за татуировки, и так далее. За все выгребал.
Тогда казалось, ну что может быть хуже? Но сейчас, уже анализируя ситуацию и зная, что происходит в застенках России, то я отбыл, скажем так, в лагере «с ухудшенными условиями», где иногда подбивали, назовем это так. Пытки не супер страшного уровня. Просто то, что я знаю сейчас, какие там есть виды пыток, ну это на голову у меня не налазит, ну реально. Для меня уже моя история моего плена не играет, честно, вообще никакой роли. Ну как, я вспоминаю это, было неприятно, но я это пережил. Поймите, я всегда находил в себе силы мотивировать и поддерживать всех остальных ребят, бойцов и своего батальона, и не своего, и из других подразделений. И все ребята, которые со мной сталкивались в Мариуполе, или на Азовстали, или в плену знают, что я всегда был такой мотиватор. Я всегда знал, что сказать, поддерживал, всегда настраивал на лучшее. Потому что я как сумасшедший сам в это искренне верил. Голубь пролетел — это знак. Это точно мир, все будет класс. Или там в окно увидели какой-то самолет — это точно наш, наши уже дошли, сейчас отобьют Донецк, вот так вот.
— Кстати, о знаках.
— Я не мог по-другому, я не понимал в то время, как можно думать по-другому.
— Каждый бы увидел в том же голубе или самолете свой знак. И здесь зависит тоже, оптимист человек или пессимист. Вы все же верили. Хотя реально информации никакой не было.
— Я не считаю себя сейчас точно оптимистом, это не про меня. У меня в голове совсем другие вещи. Но когда дело касается меня и моих друзей, собратьев и личного состава, я — оптимист. Потому что я считаю, как это сказать армейским языком, что [нужно] «тянуть лямку» свою: что я офицер, в то время я был заместителем командира своего батальона, работал с личным составом. Это моя и работа, и обязанность. И мне самому было легче жить с какой-то мотивацией.
— После плена вы как раз занялись оперативно-аналитической работой, включая контрпропаганду и ИПСО. И также вы занимаетесь делами пропавших без вести и пленных.
— Точно.
— Вот что самое сложное в вашей работе?
— Давайте так, сначала после плена я вернулся на фронт. В одно из подразделений. Я был всю жизнь пехотинцем, но меня немножко переквалифицировали в ПВО. Мне, кстати, было очень интересно, я начал заниматься темой противовоздушной обороны. Но так случилось, что нужно было заняться именно этой темой — темой в первую очередь пропавших без вести и военнопленных. А потом еще параллельно, когда определенные люди меня заметили и так далее, подключили и к контрпропаганде и ИПСО, за что я им очень благодарен. Мне очень нравится эта тема, потому что я считаю, что она прямо очень важна, потому что в этом аспекте с 2014 года мы очень сильно проигрываем до сих пор пока России, но это очень важно — доносить до людей правду и разбивать фейки россиян.
— Я понимаю, что вы занимаетесь не с 2022 года, но все же динамика в этой теме нашей борьбы — как раз с ИПСО и так далее — есть какие-то сдвиги, возможно, и сегодня какая ситуация?
— Я не могу вам из таких тактических военных соображений наши победы ИПСОшные [озвучить], но они есть. Они очень крутые, действенные, и благодаря нашим действенным операциям нам удается достучаться сначала до населения на оккупированной территории, а потихоньку и до россиян. Которые начинают уже понемногу сомневаться, что их где-то, извините, на**бывают. Ну, так оно и есть. И я вам скажу, что я все больше и больше вижу. Я же отслеживаю ТГ-каналы кацапские, где такие бывали патриотические, как я их называю, Z-военкоры, которые там за Путина, за Сталина, за Гиркина. И вот с каждым месяцем их посты все больше и больше, мы это называем военным сленгом, «зрадо*бские». И они все больше и больше сомневаются в своем командовании, они все больше и больше сомневаются в Путине, все больше и больше сомневаются в «русском мире» как таковом. И это наша работа, в том числе, ИПСО, и она работает. Но ведь мы работаем не как пропаганда, а как контрпропаганда. И это большие разные вещи. Мы не навязываем россиянам что-то выдуманное. Мы им открываем глаза на правду, такую как она есть в объективной реальности, а не как им эти 10−20 лет рассказывала их пропаганда. Вот и все.
— А хотят ли они вообще, чтобы им открывали те глаза?
— Как оказалось да, хотят. Они реально прозревают.
— То есть по своей работе вы видите какие-то сдвиги?
— Да, мне нравится, что все больше и больше, я же говорю, ТГ-каналов российских рассеивают зраду и пишут: «Блин, а вам не кажется, что все это время нас где-то на*бывали». Они все больше и больше понимают, что Пригожин что-то знал. Поймите, не просто же так закрыли Гиркина и запретили ему на три или пять лет выход в соцсети, писать посты. Это прямо законодательно суд прописал ему, это не просто так. Потому что они понимают, что что-то пошло не так. Что мы немножко научились тоже подстраиваться под их новости, реалии, под их фейки, и начали бить их же методами по ним самим. Но в это нужно на государственном уровне вкладывать очень много средств и ресурсов, это факт. Потому что я только недавно, уже разбираясь, вычитывая определенную литературу, узнал, что в России в военных лицеях и в военных академиях есть прямо реально факультеты военной пропаганды. И они это делают на межгосударственном уровне, и обучают офицеров, которые едут, скажем так, под прикрытием дипломатами, консулами, может еще кем-то, в разные страны мира и там транслируют то, что нужно России. И это круто. Мы должны уже наконец-то делать так же. Потому что эти все события, которые происходят у нас сейчас с Венгрией, Словакией, Польшей — это работа именно таких офицеров, которые выпустились в том числе с таких факультетов пропаганды.
— Сейчас возвращается очень много раненых военных. Мы в редакции стараемся следить, освещать эту тему. И, честно говоря, чаще всего мы видим, что люди, военные, которые возвращаются, они остаются один на один со своей бедой. У вас есть и собственный опыт, и вы также много помогаете военным. По вашему мнению, какие пункты, что именно надо сделать государству именно здесь и сегодня, чтобы как-то улучшить поддержку и раненых военных, и тех, кто вернулся из плена?
— Есть государственные учреждения под названием больницы. Различные больницы, которые занимаются физической реабилитацией, психологической реабилитацией — те, которые государственные. Там работают люди, врачи, которые на государственной врачебной должности получают копейки. Они относятся к таким военным не всегда с улыбкой, назовем это так. И вот для того, чтобы у людей был стимул и мотивация отдаваться на все 101% на своей работе, и делать так, чтобы [было достойное отношение] не только в отношении военных — это касается любого человека, который попадает в такие заведения — нужно государству, в первую очередь, мотивировать госслужащих, врачей высокой заработной платой, соцпакетом и так далее. Это для меня логично как ясный день. Есть больницы, которая на балансе горсовета. Горсовет должен вместе с этими депутатами поволноваться о том, чтобы у этой больницы были все соответствующие аппараты, препараты, лекарства и так далее. А не чтобы врачи ходили и скидывались по 100 грн в месяц на то, чтобы приобрести какой-то аппарат, какую-то трубку, еще что-то. Я это знаю, что такое происходит по всей Украине, об этом надо говорить. И я понимаю в том числе и тех врачей, их дезморалит это.
Это же ужас, когда есть больницы, которые отвечают за прием раненых военных, на реабилитацию туда доставляют военных, а там ремонт, извините, еще с Советского Союза. Еще 1968 года плитка квадратненькая, это ненормально. И сейчас, к счастью, но и к сожалению, большинство вывозит за счет того, что есть частные хабы, проекты, фонды, ребцентры, где люди находят каких-то частных меценатов, которые вкладываются из своих средств собственными средствами и занимаются такими бойцами. Военные, как ни крути, но являются частью госслужбы, они идут на контракт на госслужбу, они работают на государство. И государство должно их обеспечить полным пакетом социальным. Не просто на бумажке прописать в законодательстве, что «положено» участнику боевых действий, а реализовать этот механизм. Для этого было создано неизвестно когда, я не знаю как назвать это нормально, Министерство ветеранов, которое сделало за все эти годы — может, больше пяти лет оно существует точно — вообще ноль. Это позор. Где-то кто-то ответил за это? Министр ветеранов написала заявление на увольнение. Это все? За то, что ты пять лет получала зарплату, имела статус министра… Ты получала зарплату из налогов граждан Украины, и твоя основная задача была направить себя на помощь ветеранам войны, военным. Не сделано ничего, человек просто спокойно уходит с должности [Юлия Лапутина, министр по делам ветеранов с декабря 2020 по февраль 2024 года]. Класс, супер! Я этого не понимаю.
— Много разговоров есть сегодня между условно мирной жизнью дальше от линии фронта и самим фронтом. Вы как военный, что думаете об этом, есть ли эта пропасть между двумя мирами?
— Риторический вопрос. Есть.
— Есть. Я на днях, например, читала о том, что в Одессе были эти вечеринки в день траура
— Да, это ужас. Я публиковал даже у себя в ТГ-канале об этих вечеринках. И мы с ребятами и журналистами, с журналистом Денисом Кошельником это осветили как раз вчера-позавчера, об этих вечеринках. Меня это так возмутило. Мы назвали этих людей и основателей этих ночных клубов пид***сами и негодяями, я это подтверждаю и не отказываюсь ни от одного своего слова — вы нелюди и твари. Я этого просто не понимаю, как можно это делать во время траура. Я бы владельцев таких заведений привлекал реально к уголовной ответственности. Я бы даже госизмену влепил бы им.
— Вы это говорите сейчас о владельцах таких заведений, а вот как, например, в отношении людей — и это не только в Одессе, мы это знаем, что и в Киеве это случается, и в других городах Украины.
— Делать на лбу татуировки каждому, надписи «аморальный урод». Или «моральный урод». Или просто «аморальный человек». Нельзя так? Я бы сделал, честно. Я шокирован иногда тупостью людей. Это настолько элементарные вещи. Ну пойди ты на ту вечеринку на следующей неделе, или через три дня хотя бы.
— То есть если, например, в другой день, не день траура, вы допускаете, что ночные клубы работают, развлекательные заведения?
— Тут у меня не то что дилемма, как вам сказать. Я, например, принципиально за время «полномасштабки» и сейчас, находясь по работе в Киеве, не посещаю принципиально любые концерты, увеселительные заведения, мероприятия и так далее. Из солидарности с ребятами, которые в плену и на фронте в окопах. Но как насчет других людей, я не знаю, где здесь формула справедливости. Потому что я считаю, что гражданская жизнь даже во время войны должна оставаться. Ну нельзя всей стране каждый день ходить в трауре и говорить: «Боже как все плохо», — и траур каждый день.
— Где эта граница?
— Нет границы. Нужно, чтобы люди хоть иногда улыбались, особенно дети, поэтому я не думаю, что надо прямо все отменить. Но меня возмущают такие мероприятия. Ну когда это просто музыкальный концерт — например, выступает какая-то группа и люди приходят послушать классную украинскую музыку, да еще и донатят, и они на концерте… Я приведу прямой пример, мне нравится творчество Курган и Agregat. Они на каждом концерте собирают по несколько сотен тысяч на ВСУ, с каждого концерта передают. То есть они собирают, а люди послушали музыку. Вот такой [формат]. А вот само понятие как ночной клуб во время войны — не понимаю. Кафе, какие-то филармонии, концерт симфонического оркестра, просто музыкальный концерт, или стендап какой-то, прийти, послушать, улыбнуться — понимаю. Все остальное — нет. А тем более во время траура, каких-то таких дат, когда гибнут гражданские, дети. Это шок. Для меня это шок.
— Многие украинцы остаются в Мариуполе и на других временно оккупированных территориях. Но ведь это не значит, что все они предатели. По вашему мнению, кто эти люди и почему они за два года полномасштабной войны так и не уехали оттуда?
— У меня мнение простое. Первое — это украинцы. Второе — это наша территория и их территория, дома, и они имеют полное право там находиться и жить. И это наши граждане. И мы должны деоккупировать эти территории. Почему не выезжают? Ответ бывает иногда очень прост и прозаичен. Что людям нет возможности физически выехать, потому что куча-куча фильтрационных мероприятий со стороны россиян. И бывает, что они в рандомных моментах, по рандомным причинам берут на фильтрации людей, запихивают в какие-то подвалы, ямы, тюрьмы. Ведут себя неадекватно, и люди боятся идти через эти фильтрации, я их понимаю. Второе — люди, которые остались, у них дома уцелели, большинство живут в селах. У них есть свое хозяйство, куры свиньи, козы. Им есть хоть на что-то жить, что-то есть, кормить себя. И они понимают, я с такими людьми общался, знаю, что они говорят: ну вот, мы выехали в Украину, в Украине нас никто не ждет, извините, никто жилье нам не даст. Снять жилье — это 5 тыс. грн условно, а если это Киев, Днепр, это 10−15−20 тысяч. У людей нет денег за столько снимать квартиры, дома и так далее. Третье — я считаю, что государство на достаточном уровне до сих пор не обеспечило переселенцев теми условиями, чтобы люди могли с оккупированной территории переехать. Где жилье? Где оно? Покажите мне. Они там часть, какие-то сотни людей запихивают в эти вагончики какие-то. Ну вы серьезно? Живите сами в вагончиках. Ну вот я хочу реально этим чиновникам сказать: постройте себе вагончик и живите в нем, с туалетом — дырой в земле. Где жилье, где условия, где соцпакет? Это наша задача как государства, как армии — а армия есть часть государственного аппарата — освободить оккупированные территории. Это прописано, в принципе, и Конституцией Украины, и уставом ВСУ. Люди не виноваты, это задача ВСУ — вернуть границы свои. И эти люди не виноваты в том, что мы там можем, не можем, сейчас деоккупировать наши территории, поэтому я их не осуждаю. Они ждут Украину, они считают себя украинцами. Большинство не хотят переходить на российские паспорта, за что их очень сильно репрессируют.
— Много таких много?
— Да, я знаю очень много. Там очень много людей, которые остались, потому что они хотят оставить хотя бы то, что у них осталось. Свои квартиры, дома, потому что они знают: как только ты уехал, в твоей квартире живет русня. Более того, какие-то там с Дальнего Востока буряты. Люди не хотят терять свое жилье уцелевшее. Государство на данном этапе не должно осуждать этих людей, а сделать все, чтобы вернуть территории, которые принадлежат нашему государству, и люди имеют полное право там жить.
— Как вы думаете, изменит ли россиян смерть Путина, на которую так многие надеются как на решение проблем и окончание войны?
— Однозначно, что нет, потому что это комплексная система госаппарата России. Это выстроенная системная работа уже веками. Там все прекрасно понимают, что основной движущей силой является КГБ и ФСБ, это спецслужбы. И если этот винтик — а я считаю, да, это основной узловой винтик, но всего-навсего винтик в системе, Путин — если его не станет, на его месте будет другой винтик, больший или меньший, но он будет такой, который нужен государственной системе России. И все равно КГБ будет делать то, что им нужно. И народ — ну, я даже не могу назвать это народом и даже людьми, скажем так, популяция особей, которые проживают на территории РФ, они ничего там давно не решают и никак никогда, ну в ближайшее время точно, не повлияют на события в России.
— А что-то их вообще может изменить? Должны ли поколения пройти?
— Новый ледниковый период, который будет с севера из Антарктики. Замерзнет Россия, и они все умрут реально. Это единственное такое реальное развитие событий. Поверьте, все остальное невозможно, так выстроена Россия, с этим ничего не сделаешь.
— А, кстати, бывают ли, на ваш взгляд, «хорошие русские»?
— Может меня захейтят или нет, считаю, что был такой для меня один — Борис Немцов. Это единственный политик, за которым я следил. И у него не было ни одного «проскакивания» Крым — не Крым, Крым — не бутерброд. Он четко понимал, что Путин — зло, что система эта зла. Что Украина — это украинцы, что у них свой народ, своя нация, что они будут сражаться. Что Крым — это территория Украины. Его показательно публично казнили. Давайте так, я не скажу, что это был «хороший русский», но точно умный и думающий русский. Был умный русским, это факт. Есть русские, которые воюют на стороне Украины. Хорошие ли они? Да. Есть бойцы РДК. Хороши ли они? Однозначно. Есть ли россияне, которые против войны, публично высказываются всегда против Путина, власти — да, такие есть. Для меня одна из немногих, даже с 2014 года, это Алла Борисовна Пугачева. Она с 2014 года реально против этой войны и была против оккупации Крыма. И Макаревич, Галкин и так далее. Но это единицы, на двух руках на пальцах — максимум. Все остальные — это «приспособленцы», меняющие свое мнение. Или «да украинцы классные, Украина суверенная, но без Крыма». А Крым — «это наш», и так далее. Если не учитывать тех крутых россиян, которые воюют за нас, бойцов РДК, «легионов» и так далее, если не учитывать таких отдельных личностей, у которых есть ум, то нет. Те, которые сейчас на территории России — нет. Потому что другие уже давно не там.
— О чем вы мечтаете сейчас больше всего?
— Много мечтаний, они же есть, знаете, такие личные, о личных достижениях. Или есть глобальные — деоккупация территорий, победа над Россией. Но это все больше риторические, философские вопросы. А вот реально, что могло бы быть прямо сегодня-завтра, и во что я верю — это большой обмен военнопленными в режиме всех на всех. И возвращение всех из плена, как и было когда-то обещано российской стороной. Об этом я мечтаю, потому что считаю реальной целью, и хочу, чтобы это произошло. Потому что в том числе вы, россияне, давали слово офицера и обещали, что так будет. Так вот я хочу, чтобы вы это сделали.
— В сентябре День Мариуполя. Есть ли у вас такая надежда, что вы встретите этот день в родном городе?
— Ближайший сентябрь — точно нет. Но когда-то в какой-то сентябрь — может быть. Я объективно расцениваю реальные силы и события того, что происходит на фронте сейчас. Я немножечко не телемарафон, и реально понимаю, что до Мариуполя нам еще далековато, и это очень далекие 200 км как минимум по линии фронта. Это очень много.
— Если у вас есть какой-то прогноз, можете поделиться?
— Не могу, это к Генштабу и к господину Сырскому. Теперь это его задача.
— А у вас лично какие ощущения, что вы думаете? Чего ждать нам, например, ближайший этот год?
— Обороны. И выдержать наступление России.
— Будет наступление России?
— Будет. Однозначно. Оно может быть не в той концепции, как все себе представляют, но оно точно будет. Для меня даже ближайшее наступление на Купянск или на Курахово, Селидово Донецкой области — это уже огромное наступление. И опять же, огромные потери как людей, так и территорий для нас. Сначала надо готовиться этот год, чтобы не потерять Купянск, Селидово, Курахово, Краматорск, Славянск, Дружковку и Константиновку. А уже потом возможно думать о возвращении Мариуполя. Сейчас у нас оборона и это реальность.
— А мы готовы к этому наступлению? Все мы знаем, что было с Авдеевкой
— Давайте так: готовимся. Немножко поздно, немножко только сейчас, но готовимся. То, что оборона строится — это факт. Я надеюсь, что мы будем готовы на 100%.
— Дмитрий, я вас очень благодарю за это интервью. За то, что вы пришли к нам. Спасибо.
— Спасибо.
